Неточные совпадения
Клим постоял, затем снова
сел, думая: да, вероятно, Лидия, а может быть, и Макаров знают другую любовь, эта любовь вызывает у матери, у Варавки, видимо, очень ревнивые и завистливые чувства. Ни тот, ни другая даже не посетили больного. Варавка вызвал карету «Красного Креста», и, когда санитары, похожие на поваров, несли Макарова по двору, Варавка стоял у окна, держа себя за бороду. Он не позволил Лидии проводить больного, а мать, кажется, нарочно
ушла из дома.
На руке своей Клим ощутил слезы. Глаза Варвары неестественно дрожали, казалось — они выпрыгнут
из глазниц. Лучше бы она закрыла их. Самгин вышел в темную столовую, взял с буфета еще не совсем остывший самовар, поставил его у кровати Варвары и, не взглянув на нее, снова
ушел в столовую,
сел у двери.
Он
ушел, а Обломов
сел в неприятном расположении духа в кресло и долго, долго освобождался от грубого впечатления. Наконец он вспомнил нынешнее утро, и безобразное явление Тарантьева вылетело
из головы; на лице опять появилась улыбка.
Он пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на лице только нетерпение, чтоб он
ушел. Едва он вышел, она налила
из графина в стакан воды, медленно выпила его и потом велела отложить карету. Она
села в кресло и задумалась, не шевелясь.
Все это неслось у ней в голове, и она то хваталась опять за перо и бросала, то думала пойти сама, отыскать его, сказать ему все это, отвернуться и
уйти — и она бралась за мантилью, за косынку, как, бывало, когда торопилась к обрыву. И теперь, как тогда, руки напрасно искали мантилью, косынку. Все выпадало
из рук, и она, обессиленная,
садилась на диван и не знала, что делать.
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я
ушел в свою комнату и
сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало
из рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
Иногда по утрам, напившись кофею, он
садился зa свое сочинение или за чтение источников для сочинения, но очень часто, вместо чтения и писания, опять
уходил из дома и бродил по полям и лесам.
Мои спутники рассмеялись, а он обиделся. Он понял, что мы смеемся над его оплошностью, и стал говорить о том, что «грязную воду» он очень берег. Одни слова, говорил он, выходят
из уст человека и распространяются вблизи по воздуху. Другие закупорены в бутылку. Они
садятся на бумагу и
уходят далеко. Первые пропадают скоро, вторые могут жить сто годов и больше. Эту чудесную «грязную воду» он, Дерсу, не должен был носить вовсе, потому что не знал, как с нею надо обращаться.
— Позвольте, маменька, — сказала Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я
уйду из дому, запрете, — брошусь
из окна. Я знала, как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать.
Сядьте и сидите, или я
уйду.
Однако ж черт, сидевший в мешке и заранее уже радовавшийся, не мог вытерпеть, чтобы
ушла из рук его такая славная добыча. Как только кузнец опустил мешок, он выскочил
из него и
сел верхом ему на шею.
Столовка была открыта ежедневно, кроме воскресений, от часу до трех и всегда была полна. Раздетый, прямо
из классов, наскоро прибегает сюда ученик, берет тарелку и металлическую ложку и прямо к горящей плите, где подслеповатая старушка Моисеевна и ее дочь отпускают кушанья.
Садится ученик с горячим за стол, потом приходит за вторым, а потом уж платит деньги старушке и
уходит. Иногда, если денег нет, просит подождать, и Моисеевна верила всем.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых
селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные
уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Свадьба была тихая; придя
из церкви, невесело пили чай, мать сейчас же переоделась и
ушла к себе в спальню укладывать сундуки, вотчим
сел рядом со мною и сказал...
Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну
из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и
ушел в
село к священнику, помочь тому в работе.
Мать заснула и не слышала, когда
ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо
из товарищей, Рыбин
садился в угол и молчал, лишь изредка говоря...
Сверстов
ушел из церкви, но все-таки
сел на паперти
из опасения, чтобы не случилось чего с прелестным существом.
— Неизвестно-с, и староста наш уведомляет меня, что Валерьян Николаич сначала
уходил куда-то пешком, а потом приехал в Синьково на двух обывательских тройках; на одну
из них уложил свои чемоданы, а на другую
сел сам и уехал!
Межколёсица щедро оплескана помоями, усеяна сорьём, тут валяются все остатки окуровской жизни, только клочья бумаги — редки, и когда ветер гонит по улице белый измятый листок, воробьи, галки и куры пугаются, — непривычен им этот куда-то бегущий, странный предмет. Идёт унылый пёс,
из подворотни вылез другой, они не торопясь обнюхиваются, и один
уходит дальше, а другой
сел у ворот и, вздёрнув голову к небу, тихонько завыл.
Волна прошла,
ушла, и больше другой такой волны не было. Когда солнце стало
садиться, увидели остров, который ни на каких картах не значился; по пути «Фосса» не мог быть на этой широте остров. Рассмотрев его в подзорные трубы, капитан увидел, что на нем не заметно ни одного дерева. Но был он прекрасен, как драгоценная вещь, если положить ее на синий бархат и смотреть снаружи, через окно: так и хочется взять. Он был
из желтых скал и голубых гор, замечательной красоты.
(Зимин быстро
уходит за угол дачи. Соня смотрит ему вслед и медленно идет на террасу, потом в комнаты. Дудаков, Влас и Марья Львовна идут справа
из лесу, потом за ними Двоеточие. Марья Львовна
садится на скамью, Двоеточие рядом с нею. Зевает.)
Г-жа Петицкая, разумеется, повиновалась ей, но вместе с тем сгорала сильным нетерпением узнать, объяснился ли Миклаков с княгиней или нет, и для этой цели она изобретала разные способы: пригласив гостей после чаю
сесть играть в карты, она приняла вид, что как будто бы совершенно погружена была в игру, а в это время одним глазом подсматривала, что переглядываются ли княгиня и Миклаков, и замечала, что они переглядывались; потом, по окончании пульки, Петицкая, как бы забыв приказание княгини, опять
ушла из гостиной и сильнейшим образом хлопнула дверью в своей комнате, желая тем показать, что она затворилась там, между тем сама, спустя некоторое время, влезла на свою кровать и стала глядеть в нарочно сделанную в стене щелочку,
из которой все было видно, что происходило в гостиной.
Князь, в свою очередь, все это видел и кусал себе губы, а когда кончились танцы, он тотчас
ушел в одну
из отдаленных комнат, отворил там окно и
сел около него.
Купавина и Анфуса
уходят. Мурзавецкая вынимает деньги
из книги и считает: часть кладет в книгу, а остальные себе в карман.
Садится в кресло и звонит. Входят Павлин и Глафира.
— А вышло, cher cousin [дорогой кузен (франц.).], нехорошо!.. — продолжал генерал грустным голосом. — Ефим Федорович страшно на меня обиделся и, встретясь вскоре после того со мной в Английском клубе, он повернулся ко мне спиной и даже
ушел из той комнаты, где я
сел обедать; а потом, как водится, это стало отражаться и на самой службе: теперь, какое бы то ни было представление от моего ведомства, — Ефим Федорович всегда против и своей неумолимой логикой разбивает все в пух…
Крылушкин, проводив нежданных гостей, старался, как мог, успокоить своих домашних. Уговорил всех спать спокойно и, когда удостоверился, что все спят,
сел, написал два письма в Москву и одно в Петербург, а в семь часов напился чайку и, положив в карман свои письма,
ушел из дома.
После обеда, когда муж и Алексей
уходили снова на работы, она шла в маленькую, монашескую комнату Никиты и, с шитьём в руках,
садилась у окна, в кресло, искусно сделанное для неё горбуном
из берёзы.
Он
ушёл из сторожки возмущённый, думая о том, что Тихона следует рассчитать. Завтра же и рассчитать бы. Ну — не завтра, а через неделю. В конторе его ожидала Попова. Она поздоровалась сухо, как незнакомая,
садясь на стул, ударила зонтиком в пол и заговорила о том, что не может уплатить сразу все проценты по закладной.
Сорин(в пальто с пелериной, в шляпе, с палкой, выходит
из левой двери; проходя через комнату). Сестра, пора, как бы не опоздать в конце концов. Я иду
садиться. (
Уходит.)
Из окна чердака видна часть
села, овраг против нашей избы, в нем — крыши бань, среди кустов. За оврагом — сады и черные поля; мягкими увалами они
уходили к синему гребню леса, на горизонте. Верхом на коньке крыши бани сидел синий мужик, держа в руке топор, а другую руку прислонил ко лбу, глядя на Волгу, вниз. Скрипела телега, надсадно мычала корова, шумели ручьи.
Из ворот избы вышла старуха, вся в черном, и, оборотясь к воротам, сказала крепко...
— Пойдем, Иван, в кабинет, — сказал граф,
уходя из гостиной. Оба родственника вошли в знакомый уже нам кабинет. Граф
сел на диван. Иван Александрыч стал перед ним, вытянувшись.
Мухоедов являлся
из завода только к обеду, а после обеда
уходил еще часа на три, так что свободным от занятий он был только вечером; а только
сядем мы за самовар, смотришь, кто-нибудь в двери, чаще других приходили о. Андроник и Асклипиодот.
Когда портнихи кончили, то Цыбукин заплатил им не деньгами, а товаром
из своей лавки, и они
ушли от него грустные, держа в руках узелки со стеариновыми свечами и сардинами, которые были им совсем не нужны, и, выйдя
из села в поле,
сели на бугорок и стали плакать.
Постояв еще несколько времени, он
ушел в бильярдную и
сел между зрителями на диван. Ему, видно, было очень скучно. Около бильярда ходили двое игроков: один
из них был, как кажется, человек солидный и немного сердитый на вид, другой… другой был наш старый знакомый Масуров.
Путешествие утомило Ольгу Ивановну, она скучала, и ей хотелось поскорее
уйти от этих мужиков, от запаха речной сырости и сбросить с себя это чувство физической нечистоты, которое она испытывала все время, живя в крестьянских избах и кочуя
из села в
село.
Проговоря эти слова, я вышел
из кабинета, решившись совсем
уйти, но сделать этого был не в состоянии, а прошел в гостиную и
сел, ожидая, что Лида меня вернет. Прошло несколько минут; я превратился весь в слух. Лида меня не звала, но я слышал, что она рыдала. Я не выдержал и снова вошел в кабинет.
Никита (
садится на солому). Что ушел-то? Эх, кабы знала ты да ведала!.. Скучно мне, Марина, так скучно, не глядели б мои глаза. Вылез из-за стола и
ушел, от людей
ушел, только бы не видать никого.
Гайер(еще более раздраженным голосом). Я знаю-с… Я вот его предъявлю к господину Дарьялову; а теперь говорю: не хочу быть директором больше, и вот вам акции и бумаги все! (Пихает лежащие на столе бумаги и акции.) Я
ухожу! (Встает с кресел и
садится на одном
из стульев в рядах акционеров.)
Уходит. Николай
садится на кресло и опускает голову. Людмила выносит
из своей комнаты в одной руке бурнус и платок, в другой склянку одеколону; бурнус оставляет на стуле у двери, наливает одеколону на руку и примачивает голову Николаю.
Когда солнце начало
садиться за орешневские сосны и бог Аполлон Печальный перед дворцом
ушел в тень,
из флигеля смотрительницы Татьяны Михайловны прибежала уборщица Дунька и закричала...
Потом все
сели за столы, бабушка наложила каши две чашки, налила постное масло и подала народу. Когда все наелись, вылезли из-за столов, поблагодарили бабушку и
ушли.
Под старость ей стало тяжело нянчить хозяйских детей, и она захотела
уйти «на покой», для чего и решила уехать
из города в то
село, откуда была родом и где у нее оставались еще какие-то родственники.
Если летом вынесешь
из погреба холодный горшок, по нем сейчас
сядут капли воды. Откуда взялась эта вода? Она тут и была. Только пока тепло было, ее не видно было, а как
ушло тепло
из воздуха в холодный горшок, воздух вокруг горшка остыл, и капли
сели. То же бывает и на окнах. В горнице тепло, и пары держатся в воздухе; но с надворья остынут окна, и снутри, подле окон, воздух охолодеет, и потекут капли.
«Надо бы как-нибудь поосторожнее вынуть его оттуда и уничтожить, лишь бы только не заметили», — домекнулся Ардальон Михайлович и, улучив минутку, по-видимому, самую удобную, запустил руку в карман и сжал в кулак скомканное письмо, с намерением при первой возможности бросить его куда-нибудь в сторону, когда станут
уходить из квартиры или
садиться в карету.
Елена Андреевна (перебивая). Что же касается женщин, то и они не крупнее. (Идет к столу.) Елена Андреевна
ушла от своего мужа, и, вы думаете, она сделает что-нибудь путное
из своей свободы? Не беспокойтесь… Она вернется… (
Садится за стол.) Вот уж и вернулась…
После того как Андрей Иванович и Ляхов
ушли в «Сербию», Александра Михайловна перемыла посуду, убрала стол и
села к окну решать задачу на именованные числа. По воскресеньям Елизавета Алексеевна, воротившись
из школы, по просьбе Александры Михайловны занималась с нею. Правду говоря, большого желания учиться у Александры Михайловны не было; но она училась, потому что училась Елизавета Алексеевна и потому, что учение было для Александры Михайловны запретным плодом.
Больше ничего не может сказать Саша. Он выходит
из кабинета и опять
садится на стул у двери. Сейчас он охотно бы
ушел совсем, но его душит ненависть и ему ужасно хочется остаться, чтобы оборвать полковника, сказать ему какую-нибудь дерзость. Он сидит и придумывает, что бы такое сильное и веское сказать ненавистному дяде, а в это время в дверях гостиной, окутанная сумерками, показывается женская фигура. Это жена полковника. Она манит к себе Сашу и, ломая руки, плача, говорит...
На носовой палубе сидел Теркин и курил, накинув на себя пальто-крылатку. Он не угодил вверх по Волге на собственном пароходе «Батрак». Тот
ушел в самый день его приезда в Нижний
из Москвы. Да так и лучше было. Ему хотелось попасть в свое родное
село как можно скромнее, безвестным пассажиром. Его пароход, правда, не всегда и останавливался у Кладенца.
Эмигрант
из московских студентов, поляк Г. (явившийся под другой фамилией Л.) ходил ко мне каждое утро,
садился к столу, писал очень скоро на четвертушках с большими краями и за работу свою получал пять франков, клал их в карман и
уходил.
Иван Матвеич кладет перо, встает из-за стола и
садится на другой стул. Проходит минут пять в молчании, и он начинает чувствовать, что ему пора
уходить, что он лишний, но в кабинете ученого так уютно, светло и тепло, и еще настолько свежо впечатление от сдобных сухарей и сладкого чая, что у него сжимается сердце от одной только мысли о доме. Дома — бедность, голод, холод, ворчун-отец, попреки, а тут так безмятежно, тихо и даже интересуются его тарантулами и птицами.
Холодно, холодно в нашем домишке. Я после обеда читал у стола, кутаясь в пальто. Ноги стыли, холод вздрагивающим трепетом проносился по коже, глубоко внутри все захолодело. Я подходил к теплой печке, грелся, жар шел через спину внутрь.
Садился к столу, — и холод охватывал нагретую спину. Вялая теплота бессильно
уходила из тела, и становилось еще холоднее.